Как я был Рычанчиком: Неклюдов Андрей

Аннотация: Один из рассказов о жизни Андрея Неклюдова.

Андрей Неклюдов

«Если слово не действительно и имя не реально… тогда…»

А.Ф. Лосев. Философия имени, 1927 г.

«Налей безумия стаканчик

Морфей по имени Рычанчик»

С. Коробков. Из неизданного, начало 80-ых гг.

Когда я говорил кому-либо, что живу на Дворцовой площади, мне не сразу верили. Где там можно жить, в Эрмитаже, что ли?

– В Александрийском столпе, – шутил я. – У меня в нем дупло!

На самом же деле дворницкая находилась в дугообразном строении так называемого Главного штаба, два корпуса которого соединены Триумфальной аркой, – в левом его крыле, если стоять спиной к Зимнему.

Попасть в дворницкую можно было двумя путям – либо через ведомственную поликлинику ГУВД (со стороны Мойки), проскочив сквозь нее во внутренние дворы, а оттуда, черным ходом, – в нужную часть здания; либо через главный вход некоего лишенного вывески законспирированного милицейского управления. Но так как поликлиника функционировала лишь до пяти часов вечера, то обычно приходилось звонить в массивную лакированную дверь (обращенную к площади), сквозь темные стекла которой можно было разглядеть вторую такую же дверь и ничего более.

Спустя минуты три после звонка внутренняя дверь, блеснув стеклами, подавала по-служебному сухой голос, и в промежутке появлялась немая фигура милицейского старшины с глазами сомнамбулы. В этот момент следовало приложить к стеклу раскрытый пропуск, и тогда, после внушительных щелчков дверь приотворялась.

Дальше путь пролегал по неровно освещенному, безлюдному, словно позаимствованному из области сновидений коридору. В пустоте под сводами гулко отдавались шаги по бетонному полу, запах сырости и ржавчины смешивался с запахами отхожего места и, как будто из пещеры, доносилось акустически усиленное журчание воды в туалете. И всякий раз возникало чувство, будто время в этом полуподвале остановилось.

Покрытая пылью мраморная табличка, прикрепленная к стене в коротком аппендиксе коридора (здесь когда-то был вход), сурово сообщала, что 30 августа 1918 года на этом месте был убит «страж социалистической революции» Урицкий.

В коридор выходило несколько дверей. Это и был отведенный дворникам угол. Кроме моего приятеля Кости Копьёва здесь обитали еще два дворника – коротконогий ушастый Щура Шайкин, давно отчисленный из университета за неуспеваемость, и неведомый читающей публике, но уже достаточно известный в органах ГБ поэт Сергей Коробков (со слов Кости, за свои диссидентские и авангардистские сочинения Коробков был изгнан с четвертого курса факультета журналистики).

Из комнаты Шуры постоянно по вечерам доносилось стрекотанье швейной машинки: Шурик шил что-то из огромных кусков болоньи – не то палатки, не то парашюты – и где-то нелегально сбывал. У поэта же всегда было тихо. Зайдя к нему однажды вместе с Костей, я помимо хлама, старой кровати с железными спинками и самого поэта обнаружил россыпь стихов. Ими были исписаны все обои от пола и на высоту вытянутой руки. Из того, что я сумел прочесть, запомнились две строчки, наверное, благодаря их зловещему шипению и жужжанию при абсолютной, на первый взгляд, бессмысленности:

«… И душит жизнь, как душный сон

Отживших душ, чужих имен».

В полуподвальные окна Костиной комнаты была великолепно видна Александровская колонна и бело-зеленые стены Зимнего дворца, бутафорски освещенные ночью.

Костя Копьев учился на четвертом курсе истфака, то есть на курс впереди меня.