Рязанский американец

Пикуль Валентин

Пикуль Валентин

Возможно, я не стал бы писать о Лаврентии Загоскине, если бы в Америке его не ценили более, нежели у нас.

Наверное, не стал бы писать о нем, если бы улицу в Рязани, на которой он жил и умер, назвали бы Загоскинской, а не улицей немецкого еврея Карла Либкнехта, который к древней Рязани абсолютно никакого отношения не имел и не имеет.

Может быть, и не стал бы писать о нем, если бы его пронское имение Абакумово, где он рассадил величавые сады, ничуть не хуже мичуринских, не превратили бы в колхоз "Пионер", в котором эти сады исчезли, и всюду, чего ни коснись, имя этого человека постыдно затоптано, предано забвению. Впрочем, так у нас поступают почти всегда, дабы лишить русский народ русской же истории, чтобы вытравить память о прошлом России.

Сообщаю: Лаврентий Алексеевич Загоскин приходился троюродным братом известному романисту Михаилу Николаевичу Загоскину, служившему директором Оружейной палаты. Отец его из пензенских дворян был секунд-майором в отставке, а прадед (тоже Лаврентий Алексеевич) был женат на Марфе Андреевне Эссен, дочери шведского генерала, плененного при штурме Нарвы. Обещаю читателю более не утомлять генеалогией.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Морской Его Величества корпус!" Прежде я вновь перелистал мемуары бывших гардемаринов и Лаврентия Загоскина о том, как они учились и что с ними там делали. Общая картина такова: с утра и до позднего вечера все дрались. Это было время, когда Морской корпус выковывал в своих исторических стенах будущих адмиралов - героев обороны Севастополя и Камчатки. В кадеты брали малолетних дворян и до расцвета гардемаринской юности, пока не осияют их мичманские эполеты, кадеты не вылезали из потасовок, а начальство даже не вмешивалось, мудро рассуждая: "Помилуй Бог! Ведь для того их и готовят, чтобы драк не чурались. без задорства на флоте не обойтись".

Начальство со своей стороны тоже посильно "взбадривало" не успевающих в учебе розгами. Это ерунда, будто розги для экзекуций заранее отмачивались в соленой воде. В Морском корпусе их готовили с вечера в общественных писсуарах (и дешево, и сердито!). Если говорить о традиционном мордобое на флоте, когда офицер свободно отпускал "леща" матросу, то это, наверное, наследие воспитания, ибо офицер старого русского флота не признавал иного права, кроме кулачного. Николай I в учебный процесс не вмешивался, ибо бом-брам-шкоты или фор-марса-реи давались ему с трудом, но однажды, посетив корпус, он спросил: где кадетские дортуары? Адмирал Рожнов понял это слово в ином, русском значении:

- Вокруг всего корпуса, Ваше Величество.

- Это плохо, - огорчился император.

Николай I, покидая корпус, подозрительно принюхивался, не пахнет ли где "дортуарами", а затем приказал: "Кадет выстричь, выбрить, дать им бодрую осанку, а взгляд должны иметь молодецкий". С бритьем и стрижкой управились быстро, осанка тоже не подвела, зато с "молодецком взглядом" намучились: "Смотри веселее, но взирай на меня со смыслом, а не как баран на новые ворота. Или не слыхал царского приказа?"

Среди кадетов и гардемаринов процветала поэзия:

Проснись, Великий Петр! Дай правнуку дубину,

Чтоб отдубасил он Рожнова в спину.

Лаврентий Загоскин прошел все стадии воспитания, достигнув разрешения вшить в брюки "клинья", чтобы штаны были с клешами (эта мода сохранилась на флоте до наших дней). Наконец, по праву "старика", Загоскин обрел право гардемарина съедать за ужином сразу пять порций крутой гречневой каши (считалось, что гардемарин обязан быть обжорой вроде Гаргангюа!). Пробыв четыре летних кампании в море, Загоскин готовился стать офицером.