Профиль
Очень вкусно. Не говоря ни слова, давала деньги на обед.
Так прошла еще неделя. Он смотрел на нее украдкой, когда она выходила от него, шла по залитой солнцем улице, сворачивала в скверик и исчезала. И в этот момент он испытывал острое чувство потери.
Однажды он даже побежал за ней. Но она исчезла, растворилась. Быть может, успела уехать на автобусе или троллейбусе.
Когда жена заболела и попала в больницу, он пришел к ней. А она сказала:
- Иди к ней, к этой своей Анеле. Пигмалион несчастный.
Жена была начитанной женщиной. С ней иногда интересно было поговорить. Но теперь он уже полюбил молчание.
Молчание должно было стать абсолютным.
С каждым днем он терял ее. И с каждым днем все больше любил.
И не видел выхода.
Ему негде было жить. У него не было даже своего стула, на который бы он мог сесть с твердой уверенностью, что никто и никогда не сгонит его с места.
Все, что у него было - это она, Анеле-Елена.
Статуя. Кукла. Бессловесная и бессердечная. Но любимая больше всего на свете. В том-то и дело.
Командировка друга подходила к концу. На работе все шло наперекосяк.
И тогда-то, в один из вечеров, все это и случилось. Он добивался от нее ответа. Хоть какого-нибудь. А она как будто играла в детскую игру: "да" и "нет" не говорить.
- Ну скажи же хоть что-нибудь! - закричал он. - Ну, прогони меня!
- А зачем? - она пожала плечами и отвернулась.
И тогда что-то взорвалось у него в голове. Солнце погасло и черная полуженщина-полуптица взглянула на него горящими бессонными глазами.
(Он оставил ее лежащей - белую мраморную статую, прекрасную, как никогда. Он целовал ее еще теплые ноги, живот, голову. Он не видел крови. Он даже мог бы подумать: разве у нее, у Анеле, есть кровь? Она же каменная. Фарфоровая. Прекрасная и холодная, и кровь в ней давно уже окаменела.
Наступала ночь.
Он зачем-то вышел на улицу. Ему нужно было куда-то. Он не помнил, куда. Он сел в полупустой троллейбус, а пассажиры почему-то стали отворачиваться и отодвигаться от него. Он в растерянности посмотрел по сторонам, наткнулся на чей-то заинтересованный, как ему показалось, взгляд, и сказал:
- Я, понимаешь, только что убил человека.
Тот продолжал смотреть. Верил? Нет?
- Я убил человека. Вот только что. Да.
Взгляд опустился ниже, и глаза слушавшего вдруг округлились. На рубашке, на руках, даже немного на джинсах - всюду были пятна крови.
Троллейбус ехал, как ни в чем ни бывало. Люди, сторонясь его, входили и выходили. А он все пытался объяснить то, что объяснять было бесполезно.
- Человека я убил, понимаете? Сковородкой в висок. На диване положил. Она еще теплой была...
И тут кто-то из заинтересовавшихся, неравнодушных, вдруг сказал:
- Так может, и не убил? Может, она там еще живая?..
Он тут же выпрыгнул из троллейбуса и помчался обратно. Было темно. Огромные дома поворачивались к нему разными боками, разноцветной мозаикой окон. Он ничего не замечал, он торопился. Он прибежал. Сквозь бешеный грохот сердца ворвался в квартиру, силясь что-нибудь услышать. Подошел к дивану. Подумал, что обознался квартирой. Включил свет.
Елены-Анеле на диване не было. Он сел на диван, переводя дух.
Он уже ничего не понимал.
Прошло много времени - он не знал, сколько. Потом он позвонил в милицию.
Они приехали быстро. Парни в какой-то странной форме, с автоматами. Он показал на диван. Диван весь был в крови. Да и сам он теперь весь был в крови.
Они набросились на него, как в кино. Скрутили, заломив руки за спину, защелкнули наручники, а потом стали бить ногами. И все спрашивали: где, дескать, где? Он не понимал, о чем они. Потом, сквозь адскую боль в затылке (огрели, видно, дубинкой), понял: спрашивали, куда он девал тело. Он не знал ответа. Но ответил, потому, что было слишком больно:
- Там, в скверике...