У храма Великой Скорби

---------------------------------------------

Шэ Лао

Лао Шэ

Рассказ

Перевод А. Ткаченко

В квадратных скобках - примечания переводчика.

Прошло более двадцати лет с тех пор, как не стало наставника Хуана. Все эти годы я неизменно совершал жертвоприношения на его могиле всякий раз, как мне доводилось бывать в Пекине. Только бывал я там не часто и очень грустил, когда осенние ветры заставали меня в иных: местах: приносить жертвы на могиле наставника полагалось на девятый день девятой луны [Девятый день девятого месяца по лунному календарю]. Именно в эту пору он погиб. Я добровольно веял на себя труд совершать жертвоприношения: Хуан был самым уважаемым и самым любимым моим учителем, хотя он никогда не выделял меня среди других учеников - он равно любил всех нас. И все же из года в год осенью меня тянуло на его низенькую могилу под красными кленами, неподалеку от Дабэйсы - храма Великой Скорби.

Случилось так, что целых три года я не был на его могиле: жизнь бросала меня с места на место, и единственное, что мне оставалось, - это мечтать о Пекине. И вот в прошлом году, не помню уж по какому поводу, я приехал в Пекин, всего на три дня. Был праздник середины осени [Народный праздник в Китае, справляемый на пятнадцатый день восьмого месяца по лунному календарю], но я все же отправился в Сишань [Западные горы, расположенные в окрестностях Пекина ] - кто знает, когда еще доведется попасть сюда вновь. В Сишань я поехал, разумеется, для того, чтобы побывать на могиле учителя. Ради этого стоило отложить дела, хотя, говоря откровенно, кто не думает за три дня в Пекине переделать уйму дел? На этот раз я не совершал обряда - просто пошел на могилу, и все. У меня не было ни бумажных денег, ни благовоний, ни вина. Наставник не отличался суеверием, и я никогда не видел, чтобы он пил вино.

По дороге в Сишань я все время вспоминал своего учителя, каждую его черточку. Пока я дышу, живет и он, потому что навсегда остался в моем сердце. Всякий раз, когда я встречаю полного человека в сером халате, я пристально вглядываюсь в его лицо: именно таким сохранился в моей памяти учитель. И стоит теперь нам, его бывшим ученикам, собраться за столом, как слова "А что наставник Хуан?" готовы сорваться у меня с языка. Но я точно знаю, что его уже нет.

И зачем только он стал инспектором? Полный, в своем неизменном сером халате! Кем угодно мог он быть, только не инспектором. Но, видно, была на то воля неба. Ведь, не займи он эту должность, он не погиб бы в сорок с лишним лет.

Полный, с тремя складками на шее. Я часто думал, как трудно парикмахеру добираться до коротких волосков между этими складками. При всей моей любви к наставнику Хуану я не мог не признать, что его лицо, похожее на мясистую тыкву, должно было казаться смешным. Но глаза! Хотя верхние веки заплыли от полноты и превратили некогда большие глаза в узенькие щелочки, в этих глазах, черных и блестящих, угадывалась такая глубина! В них светились энергия, острый ум, мягкий нрав этого человека. Эти черные жемчужинки прямо завораживали тебя и проникали в самое сердце, они могли поймать человека, словно рыбку на крючок, и перенести в иной мир, полный света и добра. В такие минуты мешковатый халат учителя казался священным одеянием.

Случалось, кто-нибудь из учеников придумывал совершенно правдоподобную причину, чтобы отпроситься в город, однако учитель, еще не дослушав объяснение до конца, начинал посмеиваться с таким видом, словно опасался, как бы ученик сам не проговорился, и тут же старательно выводил большими иероглифами увольнительную. И все же отпрашиваться надо было непременно, самовольные отлучки из школы категорически запрещались.