Конвейер

С писательницей Риммой Коваленко читатель встречался на страницах журналов, знаком с ее сборником рассказов "Как было - не будет" и другими книгами.

"Конвейер" - новая книга писательницы. В нее входят три повести: "Рядовой Яковлев", "Родня", "Конвейер".

Все они написаны на неизменно волнующие автора морально-этические темы. Особенно близка Р. Коваленко судьба женщины, нашей современницы, детство и юность которой прошли в трудные годы Великой Отечественной войны.

Содержание:

• Рядовой Яковлев 1

• Родня 8

• Конвейер 35

Римма Коваленко
Конвейер

Рядовой Яковлев

1

В других ротах на этой должности были молодые прапорщики с серебряными звездочками на погонах, а у них, в пятой, - допотопный старшина по фамилии Рудич. На плечах у Рудича улеглись буквой "Т" красные тряпочные полоски: узкая вдоль, а та, что пошире и короткая, - поперек. Утром на физзарядке старшина катился на коротких ножках впереди роты и, как заведенный, без передышки рычал: "Шир-ре шаг! Шир-ре шаг! Шир-ре!" На кого ты рычишь сейчас старшина?

Мать стояла перед Женькой с каменным лицом.

- Ты дома всего полчаса, а у меня такое ощущение, что ты два года, без выходных, тянешь из меня жилы.

Он отвык от ее голоса, от ее манеры ранить словами, сидел обиженный, с ощущением пустоты в груди. Было непонятно, каким образом эта пустота мешала дышать, причиняла физическую боль. Были бы слезы, он бы расплакался, громко, навзрыд, как в детстве. Было бы куда, хлопнул бы дверью и убежал. Да он бы и так убежал, в никуда, чтобы только не слышать ее голоса, но вспомнился старшина, маленький, похожий на осу - так туго стягивал и делил на две половины его рыхлое туловище широкий брезентовый ремень.

- Я мечтал об этом дне, - сказал Женька глухим голосом, чувствуя, что от слов колет в горле и еще тяжелей дышать. - Я так мечтал, а ты все растоптала. Я забыл, что ты такая, я думал, что ты изменилась. Я думал, что разлука хоть чуть-чуть изменила тебя…

- Перестань пороть чепуху! Это я думала, что в армии ты поумнеешь.

В армии он поумнел, но разве она способна это увидеть. Она и представить себе не может, как он по команде "Отбой!" за сорок секунд стягивает с себя одежду, укладывает ее и ныряет на койку, в полете закрывая глаза.

Женька все-таки не выдержал и заплакал. Мать придвинула к тахте, на которой он сидел, стул, села и тоже заплакала. Так они встретились.

- Ну почему ты такой дурак, Женька? - плакала она. - Почему ты не прислал мне телеграмму?

- Потому что я хотел, чтоб неожиданно, - плакал он. - Я мечтал, чтоб без телеграммы, неожиданно.

- А ты не мечтал о том, что приедешь утром и мне надо будет бежать на работу? Не мечтал, что в холодильнике будет позавчерашний пакет молока и полбанки томатной пасты?

- Какое это имеет значение? - Он вытер слезы серым, застиранным платком и стал снимать сапоги. - Ты мать и должна была обрадоваться, а ты не обрадовалась. Ты отвыкла от меня. Если это кому-нибудь рассказать, никто не поверит.

- Господи, так не рассказывай! Ты бы только послушал себя: я, я, я. А я разве не мечтала? Я разве так мечтала тебя встретить? Почему ты не прислал телеграмму?

Он хотел избавиться от воспоминаний, но она не давала.

- У нас многие не послали, чтоб как снег на голову…

На вечерней поверке старшина объявил об увольнении в запас. Ребята не закричали "ура!", а тихо, строем, побрели в курилку. Федя Мамонтов плюхнулся на скамейку и стал мечтать: "Завтра утром пойду в город и сфотографируюсь с расстегнутым воротничком".

Женька ждал, когда же все начнут орать и веселиться. Еще недавно считали дни до "дембеля", зачеркивали числа в маленьких календариках, каждый носил в кармане гимнастерки такой календарик. Но высказался только один молчун Мамонтов, остальные курили и думали. Теперь он знает, о чем они думали.

- Я считала, что ты станешь взрослым. Видно, этого никогда не будет. - Мать пересела на тахту, обняла родную, пахнущую чем-то чужим голову сына и ощутила, как пробивается через это чужое забытый запах его младенчества.

- Люблю тебя, - сказала она, - ты самое драгоценное, что есть у меня в жизни. И никогда не прощу, что не прислал телеграмму.

Он хотел отстраниться, но она держала его голову крепко. Вот так, по-дурному, он и застыл: голова в ее руках, а взгляд уткнулся в сапоги, которые стояли возле тахты. Сапоги были обернуты портянками, так делал он целых два года каждый вечер. Но она и этого не заметила.

Сначала было стыдно и немного страшно. "Р-рота, р-разойдись! Отбой!" - кричал старшина, и все бросались врассыпную. Громко дыша, торопливо расстегивали пуговицы, сдергивали гимнастерки, погонами вперед складывали их на табуретках. "Осталось двадцать секунд!" - подгонял старшина, а Леша Чистяков, помощник командира взвода, вторил ему: "Первый взвод, осталось двадцать секунд!"

Гимнастерка сползала с табуретки, валились набок сапоги. Женька ставил их рядом, носками к проходу, обертывал портянками. Руки от волнения дрожали. Он стыдился суетливости, своей зависимости от команд, боялся, что если не успеет, то старшина Рудич поднимет из-за него роту, и все начнется сначала: одевайся, стройся, разойдись…

Чаще всего не успевали те, чьи места были на втором ярусе коек. Федя Мамонтов, вместо того чтобы по-спортивному, махом вознести свое тело к потолку, полез по высокой спинке, соединявшей две койки, и застрял в ее перегородках. Задрыгал длинными ногами в кальсонах, тесемки развязались, казарма задохнулась от смеха.

У Женьки на глазах закипели слезы, он сбросил одеяло и босиком протопал к старшине.

- Это издевательство, - сказал он, глядя на медаль, блестевшую на кителе Рудича. - Кому нужна такая спешка? Неужели боеспособность пострадает, если мы будем раздеваться, как все нормальные люди?

- Пострадает, - очень серьезно сказал старшина и за нарушение дисциплины наказал рядового Яковлева нарядом вне очереди.

2

Никому, никогда, кроме самых родных людей, не в силах мы причинить самой больной боли. И никто, никогда, кроме самых родных, не прощает друг другу эту боль так светло, без остатка.

- Сколько у тебя денег?

- Тридцать рублей.

- Не транжирь. Я отпрошусь с работы. В виде исключения, прибери в квартире. Возможно, я приду не одна.

- Я полы вымою! - крикнул он. - Ты даже представить себе не можешь, что я тут сотворю!

Все-таки он был рад. Это был его дом, не похожий ни на чей другой. Это была его мать. Она всю жизнь учила его чему-то, не спускала глаз, но он так до сих пор и не понял, чего она от него хотела…

Помкомвзвода Леша Чистяков в конце первого года службы проводил беседу. Целый час говорил, какие матери были у великих людей. Никто сначала не понимал, к чему он вел. "Первый человек, которого вы увидели на свете, была мать. Первое слово, которое вы сказали, было "мама". Мать самый родной и дорогой человек на свете, - говорил Чистяков, заглядывая в конспект. - Относиться к ней с любовью - не только ваш сыновний, но и гражданский долг…" Он спросил у Феди Мамонтова:

- Вот как вы, Мамонтов, относитесь к своей матери?

- Хорошо, - поднялся рослый нескладный Федя и задвигал круглыми лопатками, будто разглаживал на спине гимнастерку.

- Подробней.

Федя беспомощно зыркнул по сторонам, увидел улыбки и стушевался.

- Чего подробней… Как положено, так и отношусь. Не обижал никогда.

- А вы, Яковлев, что скажете?

Женька поднялся и тоже, как Мамонтов, оглянулся на товарищей. Они уже не улыбались. Лица были озадаченны.

- Я не понимаю вопроса, - сказал он, - это неестественный вопрос. Каждый человек относится к матери свято. А подробней про эти чувства расписано в художественной литературе.

Старший сержант Леша надолго умолк. Глядел на него холодными, потерявшими выражение глазами и молчал.

- Разрешите сесть? - спросил Женька, чтобы выручить помкомвзвода.

- Садись, - сказал Чистяков. Сам тоже сел. - Очень ты умный, Яковлев. Но меня не собьешь. В книжках про любовь к матерям правильно пишут. Но ведь от некоторых эти писания отскакивают, как горох от стенки. Например, от тебя. - С этими словами старший сержант достал из кармана письмо.

Женька увидел почерк на конверте, и сердце его тревожно дернулось. Это был почерк его матери. И тут же Чистяков стал читать письмо вслух. Оттого, что читал он его с собственными интонациями, запинаясь посреди фраз, путая ударения, письмо казалось нелепым. Женька сгорал от стыда, слушая эти наивные строчки.

"Добрый день, глубокоуважаемый товарищ командир полка, в котором служит мой сын.

Не знаю, к сожалению, Вашего имени-отчества, но почему-то думаю, что у Вас есть свои дети, большие или маленькие, и Вы меня поймете…"