Профиль
Даже в аду, откуда играющий на флейте Крысолов пытается вывести тень своей земной любви, что была отравлена хитрой Крысой, не произносится никаких имен, хотя знания и воображение все время подсказывают читателю: Эвридика, Орфей, Гермес, Сизиф, Христос, Тантал, Харон, Цербер… И даже жестокая, апокалиптическая действительность на берегах шести адских рек нигде напрямую не называется Адом, однако её описывают, наблюдают, замечают таким образом, что ни у кого не остается сомнений относительно того, куда забрели в своих скитаниях безымянные герои этой повести.
В “Цивилизации птиц” герои всех трех её частей также не имеют имен в нашем, человеческом, значении этого слова. Вместо них здесь появляются первые, нередко ономастические попытки назвать действующих лиц — идентификационные слоги, которые рождаются из характеристик, пола, видовой принадлежности, звуков голосов, цвета оперения. (Ономаспология — раздел языкознания, исследующий слова языка как названия определенных явлений и предметов. Ономастика — раздел ономаспологии, изучающий собственные имена (здесь. и далее прим, ред.)).
Даже вынесенное в заголовок трехсложное слово “Сарторис” я почерпнул непосредственно из речи сороки, которую я некогда спас и приручил. Именно этим гортанным криком демонстрировала она свое мнение о других птицах и людях или требовала от меня чего-то — к примеру, если ей хотелось искупаться.
Разумеется, все эти вопросы, всегда возникающие при написании подобных книг,— вопросы вечные, неизменные и таинственные, однако отсутствие ответов на них вызывает у нас подсознательное беспокойство, иной раз даже переходящее в страх. И все же трудно не задумываться над причинами нашего сознательного существования на Земле…
Является ли непременным условием возникновения цивилизации — все равно какой: нашей, человеческой, птичьей или крысиной — формирование собственного, пусть даже простейшего языка? Неужели обладание артикулированной, сложной речью ставит нас выше остальных населяющих нашу Землю существ? И неужели именно поэтому мы имеем право считать себя лучше них, считаем себя вправе распоряжаться жизнью остальных видов животных? И всегда ли обладание высокоорганизованными возможностями коммуникации помогает нам понять друг друга? Не происходит ли иной раз совсем наоборот — когда избыток информации становится препятствием к взаимопониманию? И всегда ли обладание речью, языком понятий и названий дарит нам счастье? И можем ли мы считать порогом зарождения новой цивилизации именно появление собственного языка, или же существуют иные, вероятно, более важные точки отсчета — к примеру, очень сложная и требующая сильно развитого воображения работа сорок при строительстве гнезд? Не случится ли так, что в своем стремлении к постоянному совершенствованию человечества мы уничтожим все иные, не похожие на нас совершенства? Что ж… Чем больше я знаю, тем больше сомневаюсь. Мне часто кажется, что все, что я делаю, это всего лишь блуждание среди иллюзий.
Скорее всего, той первопричиной, которая подтолкнула меня к написанию настоящей Трилогии, был инстинктивный протест, отрицание эгоистичного, основанного на мегаломании и в то же время механистического, чисто биологического отношения к природе, и прежде всего к миру животных. (Мегаломания — мания величия.)
Человек так стремится оторваться от него, наивно забывая о том, что и сам он по сути такое же животное — очень странное животное, которое тщетно пытается отречься от своей сути, предпочитая искать корни своего происхождения в капризе Высшего Существа или в Космосе, но только не в реальной среде и эволюции видов.