Рассказы майора Пронина (Сборник) 2 стр.

СИНИЕ МЕЧИ
1

Тяжелое лето выдалось в 1919 году. Колчак разорял Сибирь, Деникин приближался к Харькову, Юденич угрожал Петрограду. Не дремали враги и в тылу: близ Петрограда началось контрреволюционное восстание…

В конце июня, незадолго до занятия деникинцами Харькова, был я в бою тяжело ранен. Признаться, не рассчитывал больше гулять по белу свету, но меня отправили в Москву, выходили, и в августе я уже смог явиться для получения нового назначения.

- Так и так, - говорю, - считаю себя вполне здоровым и прошу откомандировать обратно на фронт.

- Отлично, товарищ Пронин, - говорят мне, - только поедете вы не на фронт, а в Петроград, поступите в распоряжение Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем.

Не сразу понял я характер порученной мне работы. Товарищи мои, думаю, кровь на фронтах проливают, а меня в тылу оставляют. Решил, что меня после ранения щадят и хотят мне дать время окрепнуть.

- Очень хорошо, - говорю. - Разрешите идти?

- Получите путевку, - говорят, - и можете отправляться.

Приехал в Петроград, явился в Чрезвычайную Комиссию, послали меня к товарищу Коврову.

Расспросил Ковров меня - кто я и что я… Ну а что я тогда был? Мастеровой, солдат - вот и все мои звания. Исполнилось мне двадцать семь лет, царскую войну провел в окопах, на фронте вступил в партию большевиков, добровольцем пошел в Красную Армию, знаний никаких, человек не совсем грамотный, одним словом - не клад. Все, что умел делать, - винтовку в руках держать и стрелять без промаху.

Значит, расспросил Ковров меня и говорит:

- Отлично, товарищ Пронин, пошлем мы вас на разведывательную работу.

Обрадовался я, думаю - на фронт пошлют, на передовые линии: в разведку я всегда охотно ходил.

- Терпение у вас есть? - спрашивает Ковров.

- Найдется, - отвечаю.

- Вот и отлично, - повторяет Ковров. - Нате вам ордер от жилищного отдела, идите на Фонтанку, номер дома тут указан, и занимайте комнату.

- Это зачем же? - спрашиваю.

- А все за тем же, - усмехается Ковров. - Вселяйтесь и живите.

- Ну а делать что? - спрашиваю.

- А ничего, - смеется Ковров. - Живите, вот и вся ваша забота.

Тут я рассердился.

- Что вы, - говорю, - смеетесь надо мной, что ли? Меня к вам работать послали, а не отдыхать. Я и так два месяца в лазарете пробыл, хватит.

- Нет, так не годится, товарищ Пронин, - отвечает Ковров, и даже переходит со мной в разговоре на "ты". - А еще военный! Разная бывает работа. Иногда посидеть да помолчать бывает полезнее, чем стрелять и сражаться. Особняк, в который мы тебя посылаем, принадлежал Борецкой, важной петербургской барыне. Живет она в нем и сейчас. Были у нее и поместья, и деньги в банках, и я даже понять не могу, как она за границу не убежала. Или не успела, или понадеялась, что большевики долго не продержатся. Особняк ее национализирован, но дело в том, что в особняке Борецкой хранится замечательная коллекция фарфора. После войны устроим мы в ее особняке музей, будем для рабочих и крестьян посуду по этим образцам делать, а пока имеется у нее охранная грамота от Музейного управления, и числится Борецкая, так сказать, надзирательницей над фарфором.

Слушаю я Коврова и ничего не понимаю.

- Ну а я тут при чем?

- Ты, - продолжает Ковров, - поселишься у нее. Квартира большая, авось найдется для тебя комната. Подозрителен нам ее дом, понимаешь? Давно за ним наблюдаем. Ни в чем она не замечена, не уличена, но… Надо, чтобы там свой человек поселился. Объясни ей, что, мол, ранен был, демобилизован, вышел в отставку, поправляюсь, живу на пенсию, вас беспокоить не буду…

- А дальше?

- Дальше ничего. Живи и живи. Из дому выходи пореже, со старухой не ссорься, а покажется что-нибудь подозрительным - приходи. Понятно?

Понимать, конечно, особенно нечего было, но не понравилась мне такая работа.

- А нельзя ли, - говорю, - все-таки на фронт?

Ковров только головой покачал.

- Дисциплина, брат, - подчиняйся и не огорчайся.

2

Пришлось подчиниться. Взял ордер, пошел на Фонтанку. Дом как дом, поместительный, красивый - подходящий дом. Дверь высокая, резная. Позвонил. Открывает дверь старушка, глядит на меня через цепочку. Седенькая такая, в черном платье и, несмотря на голодное время, довольно-таки полная. Волосы назад зачесаны и на затылке пучком закручены. По моим тогдашним понятиям, она мне больше на купчиху похожей показалась, чем на важную барыню.

- Мне, - говорю, - гражданку Борецкую надо.

- Я и есть Борецкая, - отвечает она. - Что вам от меня, матросик?

А в матросики я попал за свой бушлат. Уезжая из Москвы, получил я ордер на обмундирование, а на складе ничего, кроме бушлатов, не оказалось. Так и пришлось мне вырядиться матросом, хоть и не был я никогда моряком.

Подаю ордер.

- Вот, - говорю, - послали до вашего дома…

- А известно ли вам, матросик, - говорит мне эта бывшая владелица дома, - что у меня охранная грамота на всю жилищную площадь имеется?

- Известно, бабушка, - говорю, - только куда же мне сейчас вечером деваться, жилищный отдел закрыт, а знакомых в городе не имеется…

- Где же вы, матросик, служите? - спрашивает она меня.

- Нигде не служу, - объясняю я ей, - я по инвалидности на пенсию переведен и прибыл сюда на поправку.

- А дрова вы колоть можете? - спрашивает она.

- Почему же, - отвечаю, - не поколоть…

- Так заходите, - говорит она, - все равно ко мне кого-нибудь вселят, такие уж теперь времена, а вы, кажется, симпатичный.

Впустила она меня в особняк, заперла дверь на засовы и цепочки, велела хорошенько вытереть ноги и повела по комнатам… Не приходилось мне видеть такой богатой обстановки в домах! На окнах шелковые занавеси, стены тоже обтянуты шелком, отделаны деревом, мебель полированная, украшена бронзой и позолотой, хрустальные горки, и всюду - на полках, на столах, на этажерках - стояла нарядная посуда: вазы, блюда, чашки и всякие разнообразные фигурки.

Провела она меня через эти роскошные комнаты, ввела в комнату попроще и поменьше, но тоже хорошо обставленную и, пожалуй, слишком нарядную для такого молодого человека, каким я в то время был.

- Вот, устраивайтесь, - говорит. - В этой комнате у меня племянник помещался. Он теперь под Псковом живет, в деревне. В учителя поступил. - Она помолчала, вздохнула. - Теперь я совсем одна…

Устроиться мне было недолго. Все мои вещи находились в небольшом фанерном чемодане, да и вещей было не густо.

Вечером старуха заглянула ко мне.

- Ну как, устроились? - спрашивает.

Осмотрела комнату, поглядела на мой жалкий скарб и только руками всплеснула.

- Белья-то у вас нет?

Принесла простыни, подушку, помогла устроить постель, чаю предложила.

- Давайте познакомимся как следует, матросик, - говорит. - Зовут меня Александрой Евгеньевной, живу я одна, скучно, может, нам и в самом деле будет вдвоем веселей.

3

Зажил я со старушкой в особняке. Тоска - хуже не выдумаешь. Стоит сентябрь, на улице сухо, солнышко светит по-летнему, дождей нет, а я инструкцию выполняю: сижу у себя на диване, брожу по комнатам, рассматриваю от скуки всякие тарелки да чашки и день ото дня все больше от безделья дурею. Выскочу на минутку на улицу, куплю в киоске газету, и обратно. Время тревожное… Колчака, правда, Красная Армия громит, зато Деникин Харьков занял, к Курску подбирается, в Петрограде о новом выступлении Юденича поговаривают… Сердце от беспокойства замирает, так бы и убежал на фронт!

Пошел получать паек, зашел к Коврову, говорю:

- Нет мочи. Если думаете, что я после ранения еще не поправился, так это глубокое заблуждение.

А он одно:

- Терпи.

Ну, я терплю… На всякий случай, в предвидении зимы, поставил у себя в комнате "буржуйку" - так тогда в Петрограде в шутку самодельные печки окрестили: люди жили в холоде, дров не хватало, это, мол, буржуи привыкли в тепле, с печками жить; связал из проволоки железный каркас, обложил кирпичами, сделал дымоход, словом, хозяйничаю честь честью… У старухи в комнате "буржуйку" тоже исправил, реконструировал, так сказать.

Зажили мы с Александрой Евгеньевной прямо как старосветские помещики. По вечерам я ее селедкой и картошкой угощаю, а она меня пшенной кашей. Чай пьем из самой что ни на есть редкой посуды. Она мне объясняет, рассказывает: севр, сакс… Я тогда, конечно, ни в чем этом не разбирался, но сижу, поддакиваю: посуда, правильно, красивая была. Никаких подозрений у меня в отношении старухи не было. Я тогда твердо решил: просто дали мне еще два месяца для поправки, и старуха только предлог. Да и какие могли быть у меня подозрения? Она тоже все дни дома сидит, никто к ней не ходит, читает книжки, со мной разговоры разговаривает да еще богу молится… Ну опять же подозрительного в этом ничего нет. Откуда она средства к жизни берет, тоже мне было ясно. Даже в те голодные времена в Петрограде водились скупщики всяких ценных вещей - картин, ковров, посуды. Вот старушка моя нет-нет да и продаст какую-нибудь чашку с блюдцем. К ней изредка заходили эти скупщики, и она мне объясняла, что продает не из коллекции, а из предметов, которые у нее в личном пользовании находятся. Хотя, признаться, если бы она даже из коллекции продала какую-нибудь тарелку, я бы на это дело сквозь пальцы посмотрел: чашкой меньше, чашкой больше, а за эти чашки платили пшеном, рисом, горохом…

Зайдет, бывало, скупщик, спрашивает:

- Нет ли старинного севра или сакса у вас?